В кафе на делла Спига тихо. Высокие окна завешаны тяжёлыми шторами, мягкий свет от ламп тускло освещает помещение и стелется по стенам причудливой фантасмагорией, тихая музыка ненавязчива, отрезает это место от внешнего мира. Мнимое спокойствие, но Ямамото здесь нравится. Приходить сюда — старая привычка, от которой он так и не смог — не захотел — избавиться.

Официантка — её зовут Сабина, Ямамото запомнил — не спрашивает, что он будет заказывать, ставит перед ним кружку с кофе почти сразу после того, как он занимает место там же, где и всегда, за столиком в дальнем конце зала. Она улыбается добродушным кокетством и убирает длинную прядь волос, выбившуюся из низкого хвоста, за ухо. Говорит, что если ему что-то понадобится, то она рядом. Ямамото знает, что нравится ей, и знает, чего она хотела бы. Ямамото никогда ей этого не даст. Он попросту не может разделить этого желания и смысла в этом на ноль. Она была красива, у неё, это он тоже знает, много ухажёров, но для него самого это ничего не значит, его это не интересует даже ничего не обязывающее «на одну ночь». Это можно считать данью уважения: в конце концов, ему на самом деле нравится это место и он хотел бы, чтобы оно оставалось таким же, как и всегда. Ямамото просто улыбается ей привычной мягкостью, за которой нет ничего, говорит: «Да, конечно. Спасибо», — но она знает, что следующим, что от него услышит — просьбу принести счёт.

Перезвон колокольчиков на двери трелью раздаётся по помещению, и Ямамото отставляет кружку в сторону, откидываясь на спинке дивана: незваные гости — худший предвестник.

Мужчина подходит к официантке и скалится, просит чашечку эспрессо за столик Ямамото, задерживается там, растрачивая время на бессмысленные и примитивные ухаживания, которые Сабина мягко игнорирует, говорит: «Прошу прощения, я на работе», — и Ямамото знает, что, скорее всего, после работы он будет ждать её, просто чтобы потешить собственное эго. Ямамото безучастно наблюдает за происходящим, думает, что тот слишком небрежен и неосмотрителен: под пиджаком, на поясе — Танфоглио GT-21. Неплохое оружие. Хорошее качество сборки и обработки, но может стать проблемой в неопытных руках. Ямамото не хотел бы проблем здесь, он мысленно прикидывает варианты, как поступить в случае чего, и переводит взгляд в сторону винилового проигрывателя — одна из причин, по которой ему здесь нравится.

Стул напротив столика скрежещет по полу и Ямамото снова улыбается, но улыбка не касается глаз, во взгляде — холодное равнодушие.

— У меня есть для тебя задание, — начинает тот, не представившись и качнувшись на задних ножках. С грохотом опускается на передние и тянется, подхватывая зубочистку и принимаясь жевать её. Может стоит попросить Сабину принести чего более съестного?

— О, правда? Ха-ха, — он смеётся непринуждённо, точно разговор о будничном — не убийстве, благодарит Сабину, когда та приносит заказ незваного гостя, и успокаивающе улыбается: всё хорошо.

На стол падают фотографии, и людей на них Ямамото хорошо знает.

Сасагава Кёко. Сейчас она выросла, отпустила волосы. Интересно, как у них сложилось с Цуной? На самом деле — нет. Ему всё равно.
И-Пин. Кажется, она хотела всё оставить и спокойно работать в забегаловке Кавахиро.
Ламбо Бовино. Набрался уверенности, но Ямамото уверен, что он всё тот же.

Рано или поздно, это должно было случиться, думает Ямамото, допивая кофе.

— Так вам не удастся победить Саваду Цунаёши. — Спокойно отзывается, поднимаясь: — Я не буду браться за это дело.

— Значит, слухи были преувеличением? Я думал ты как раз справишься, — мужчина резко выпрямляется и заводит руку за спину, Ямамото — опускает ладонь ему на плечо, не сжимает пальцы, кажется обманчиво расслабленным, дружелюбным.

— Не советую, — добродушие — угрозой и предупреждением, — и вам стоит лучше собирать информацию — я берусь только те задания, которые мне подходят. Хотите войны с Вонголой? Я не буду мешать. Но меня в это не впутывайте.

— Ты не дослушал до вознаграждения, я заплачу...
— Не интересует. Addio, signore.

Улицы Италии в вечернее время и в этом районе почти безмолвны. У Ямамото не было ни одной причины, чтобы приходить сюда, точно так же, как не было причины браться за то задание. Дело не в том, что когда-то они были друзьями: Ямамото знает, что мог бы направить оружие на любого из, если бы в том была необходимость, — но необходимости такой не было, но причину для встречи он, всё же, находит. Из уважения. В конце концов, при желании, Цуна мог бы сделать так, чтобы у Ямамото появилось больше проблем и сложностей, после того, как их дороги разошлись.

Цуна кажется усталым, но на этом Ямамото не задерживает мысль, на чём бы стоило задержать, так это на том, что он всё ещё слишком неосторожен. Ямамото подходит к нему сзади, перекидывает руку через плечо — как раньше — и обнимает ничего не значащим дружелюбием.

— Йоу, Цуна, — непринуждённо, как ни в чём не бывало, будто не было ничего и не было всех тех лет порознь, — тяжёлый день выдался? — сейчас бы рассмеяться лёгкостью, тоже, как раньше, но этого Ямамото не делает, только улыбается. Улыбается и отстраняется.

— Разрешишь присоединиться? — но ответа не дожидается, опускается на за стол рядом и беспечно оглядывается, — милое местечко, посоветуешь что-нибудь? Я как раз проголодался.[status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]

— Тогда я буду кофе, — легко отзывается Ямамото, вопреки тому, что сам говорил, будто голоден, и просит официантку принести капучино: едва ли их разговор затянется и едва ли на самом деле Цуна вообще хотел бы его сейчас видеть. Время идёт, и всё меняется, они — меняются. Нет больше наивного Савады Цунаёши, который свято верит в то, что всё может быть иначе, и верит в то, что люди могут просто измениться, если только лишь приложить чуть больше усилий, сказать больше слов. Нет больше Ямамото Такеши, упрямо видящего во всём лишь увлекательные игры, его беспечность несёт за собой не радушную лёгкость — кровавые росчерки и пустое, равнодушное. Нет больше их.

Всё меняется, но кое-что всё же остаётся прежним.

Ямамото всё так же легко считывает чужое  настроение, всё так же способен выбрать нужный момент и нужные слова, только теперь не видит в этом необходимости. Ямамото хотел бы, чтобы ничего не менялось, как не изменилось его отношение к Цуне. Он всё ещё уважает его и восхищается им. Он всё ещё — помнит. Он хотел бы, как раньше, встречаться в кафе, вместе учить итальянский и делиться новостями, новыми впечатлениями. Он хотел бы, чтобы они могли улыбаться друг другу, как раньше — открыто, не из вежливости и не по привычке. Но это невозможно, Ямамото знает. Невозможно, потому что он разрушил всё собственными руками, обрубил всякую связь и сделал всё, чтобы даже Цуна никогда не смог простить. Это лучшее решение, когда ты сам давно по щиколотку в пропасти, и каждый шаг тянет лишь глубже, когда по венам — густое и тёмное. Это — эгоистичное решение. Но эгоизм лучше фальши.

Смотря на Цуну, Ямамото и сам не понимает, что чувствует, по правде и не хочет в этом разбираться: разве теперь это имеет хоть какое-то значение? Нет. Он здесь не для этого, а просто потому что считает это правильным: предупредить. Быть может Цуна уже знает, в конце концов он Десятый Вонгола, и Ямамото, как никто, знает на что он способен и на что способен Гокудера, особенно когда дело касается защиты Цунаёши. И всё же Ямамото сейчас здесь, пьёт кофе, который и правда отвратителен на вкус, сидит напротив. И всё же он почти уверен, что пока эта информация не успела распространиться, но к завтрашнему дню всё изменится: раз он не стал браться за это, то, скорее всего, найдут того, кто согласится — хватает дураков, не знающих своего места.

Просто глупый повод, потому что, наверное, сам Ямамото так и не позволил себе забыть. Это сродни принципу — сохранить хотя бы крупицы былого в своей памяти, пусть и отклика в душе уже нет того щемящего, острого и слепяще-яркого. Оно ведь было. И это было по-настоящему замечательно, лучшим в его жизни, не смотря на итог.

— Сасагава Кёко, И-Пин и Ламбо Бовино. — Начинает он без предисловий и лишних объяснений, отставляя кружку в сторону, явно не собираясь допивать: — Полагаю, скоро они будут в чёрных списках и, полагаю, о причинах ты и сам догадываешься.

Ямамото больше не улыбается, смотрит прямо долгое мгновение, а после — поднимается, кладёт на стол деньги за кофе и подхватывает чехол с катаной, небрежно перекидывает его через плечо. Он бы хотел, чтобы всё было как раньше, но он сам — всё то, с чем Цуна всегда боролся, против чего был, что отрицал, хотел изменить и разрушить. Как раньше уже никогда не будет, и сейчас им попросту не о чём говорить, а у него больше нет причин задерживаться. Ямамото не удивился бы, если бы всё это было просто засадой, не удивился бы, если бы его сейчас атаковали — глупо, потому что Ямамото не сдался бы так просто, но шанс на успех, определённо был бы, особенно учитывая, что здесь Цуна: Ямамото не настолько самонадеян, чтобы думать, будто смог бы с ним просто справиться — тот стал Десятым не потому что кровный наследник Первого, а потому что достоин и не раз доказал это. И если Цуна решил бы, что это наилучшее решение — Ямамото принял бы это без лишних эмоций. Но принять не равно уступить.

— Тебе стоит отдохнуть, Цуна. — Всё же говорит то, что не стоило бы, но Цуна и правда выглядит уставшим, а ломать себя за чужие жизни — это не всегда лучшее решение и однажды может сыграть с ним злую шутку. [status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]

Рано или поздно, это должно было случиться, думает Ямамото.

Он знал это всегда. Решение обрубить все связи с Вонголой — обоюдоострый меч. Безопаснее всего держаться было бы за Цуну, оставаться подле него так долго, сколько это было возможным. Ямамото не составило бы это труда. И пусть Цуна, обладая гипер интуицией и поразительной проницательностью, видел бы что что-то не так, им удалось бы сохранить хотя бы товарищеские отношения. Ямамото мог солгать. Сыграть нужную роль. Держать себя в стальном контроле, не допуская лишнего и не позволяя лишних слов, выверенно показывая заученные, нужные эмоции. Ему бы поверили. Почти все. А кто заподозрил бы подвох — не смог бы докопаться до сути, не пожелай того сам Ямамото. Зная сценарий и как надо, как правильно — это совсем не сложно, до смешного просто. Это не сложно: быть Хранителем, который будет защищать своего дона.

Это — нечестно.

Нечестно, в первую очередь, по отношению к Цуне, что дал ему жизнь, от которой сам Ямамото решил отказаться. Знает ли Цуна как много дал тогда? Отдавал ли отчёт себе в том, что сделал и сколько смысла вложил в Ямамото? Сколько значимости было — и есть до сих пор — в простом «быть рядом», «защищать». Наверное, нет. Но Ямамото никогда не требовал ничего взамен, ему не нужно было этой осознанности, не нужно было ничего, ведь он уже дал слишком много. Он уже показал себя, раскрыл своё сердце на короткий миг, которого Ямамото хватило, чтобы утонуть в бесконечном омуте бескрайнего неба. Ведь это закономерно, неправда ли?

Невозможно достичь неба, сколько не протягивай руку.

Ямамото искренне хотел быть его другом. Был им. Поддержкой и опорой. Тем, на кого можно было бы положиться, кто в трудную минуту смог бы смыть все тяготы и невзгоды, дать время перевести дух под проливным дождём, что скроет напряжение, боль и усталость, слабость, присущую каждому из них. Ямамото восхищался им, восхищается и до сих пор. Именно поэтому, из-за того насколько это было несоизмеримо ценным, Ямамото не стал лгать. Сказал, как есть. Оставил кольцо, каждого из них, с кем прошёл столько битв, рука об руку. Саваду Цунаёши.

Это обоюдоострый меч: его решение — сродни предательству. Нельзя просто уйти из мафии. Тем более, нельзя просто уйти из сильнейшей мафиозной семьи. Такое не прощается. И Цуна не простил, Ямамото, знает .

Так правильно, так  — хорошо. Лучше для них обоих.

Цуна не простил, но Ямамото всё ещё жив. Его отец — жив. И за это Ямамото будет благодарен ему всегда. Этого не забудет. Он был готов к любому итогу, знает: не все согласны с этим решением. Никто не. Знает, потому что уходя из Вонголы, он обрубил доверие и надёжность; выстраивать пласт, который есть у него сейчас, стоило многих сил. И многих жизней.

Ямамото не вмешивается в дела Вонголы, его это больше не касается, но всё равно в курсе ключевых событий — в конце концов, попросту невозможно избегать этого, когда ты только глубже погряз в этом мире, не обходя извилистыми путями, а ныряя в самую гущу тёмного с головой. Быть может подсознательно Ямамото так и остался стоять на крыше, готовый сделать шаг вниз, но иррационально продолжил вырезать себе путь вперёд. Но путь этот, Ямамото уверен, приведёт его прямиком в Ад.

Он знает, Цуна прислушается к его словам и предпримет соответствующие меры: некоторые вещи не меняются, сколько бы сильно они не изменились сами, и чужие жизни Цуна всё ещё ставит превыше своей собственной — он сделает всё, чтобы эти трое были в безопасности. Ямамото, впрочем, не уверен, что почувствовал бы хоть что-нибудь, если бы узнал, что они убиты. Сожаление? Горечь? Он даже не уверен, что всё ещё способен на это, но уверен, что хочет вернуться домой. Наверное, это то, что называют бегом от реальности, и Ямамото решает, что может себе это позволить. Он не хочет брать новые заказы. Не хочет слышать о том, что происходит в Вонголе, не хочет спать, с катаной под рукой, зная, что «безопасность» — такое же прошлое: убить могут в любой момент.

Не хочет мыслями возвращаться к усталому взгляду Савады Цунаёши, что прячет тяжесть за ничего не значащей улыбкой, скрадывает все эмоции за теплотой и мягкостью, которые так же не значат ничего.

И Ямамото возвращается в Намимори.

Его ничего не держит в Италии, но долго находиться в родной Японии он тоже не может: это не безопасно. Отец ничего не знает, отец может быть под угрозой, и в чём Ямамото уверен точно, так это в том, что не хотел бы повторения будущего, теперь уже напрямую из-за его вины. Пусть и раньше, винил он себя тоже.

Отец встречает его радушно, и Ямамото думает, что тот догадывается, что что-то не так: в конце концов, Ямамото сын своего отца, — но тот ничего не спрашивает, обнимает его, говорит, что тот вырос. Ямамото смеётся и на мгновение ему становится легче. Одно короткое мгновение, но и этого достаточно. Достаточно видеть, что тот в порядке. Отец постарел, но всё ещё полон сил, улыбается всё так же открыто, понимающе. Обещает устроить сегодня настоящий праздник в честь возвращения сына, ведь тот так редко бывает дома. Чувствует ли Ямамото облегчение? Нет. Он всё ещё не может позволить себе расслабиться, он всё ещё чувствует глухую, всепоглощающую пустоту и едкую усталость.

Ямамото открывает додзё и замирает у порога.

Он помнит, как это додзё выглядело десять лет спустя: выгоревшее, разрушенное. В крови чужой и отца.
Он помнит, как впервые отец привёл его сюда, обучил фехтованию, чтобы Ямамото мог дать отпор Скуало, взять реванш. Помочь Цуне.

Помнит слова отца: «Стиль Шугуре Соэн Рю был создан для защиты».

Кажется он чертовски виноват перед ним, потому что, в конечном итоге, пошёл по другому пути, тому, что «бросал многих людей во тьму» — мечу убийств.[status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]

Если думать о том, когда он начал осознавать происходящее, то, наверное, это была встреча с Кокуё. Но эту встречу легко было обернуть в простые разборки с хулиганами из другой школы. Легко, но именно в тот момент Ямамото понял, что их игры стирают границу простых шалостей. Ямамото хорошо помнит эту стычку просто потому, что тогда впервые поставил на кон не детскую мечту стать бейсболистом, а Цуну. Было не по-детски больно, но это не заставило его перестать улыбаться и лишь укрепило веру, что он идёт правильным путём, что цена руки ничего не стоит, если то значит выбрать Цуну, его решение и его дорогу. Игры в мафию ведь не могут быть простыми, правда? Каждому боссу нужны свои враги, и такими выдуманными врагами в тот момент для них стал Мукуро со своими ребятами. Увлекательная игра, максимально приближенная к реальности. Захватывало дух, здорово было встретить потом их снова, как старых друзей, с которыми просто нужно быть настороже, внимательным.

Если думать о том, когда для себя Ямамото обрубил оправдание «это просто такая игра», то это был бой со Скуало. «Мы сражаемся не чтобы убить, а чтобы победить», говорит тогда Ямамото, и в этой простой фразе оплошность, которую никто не замечает, и чёткая осознанность происходящего. Ямамото не так глуп, как привыкли думать: простые игры в мафию не несут в себе такого гнетущего намерения убить, и кровь его собственная была совсем настоящей — застилала глаз, мешая видеть; так же совсем по-настоящему болели рёбра, чудом не сломанные, после удара и падения на камень. Ямамото понял тогда: ему совсем не страшно, не смотря на то, что он чётко осознавал, что этот бой может закончиться проигрышем, и ценой проигрыша будет его собственная жизнь. Ямамото не боялся, он думал лишь о том, что Цуна расстроится и что подвёл отца, ведь стиль Шигуре Соэн Рю — совершенный, непобедимы и непревзойдённый. Ямамото повезло тогда, потому что Скуало — не ожидал. Потому что Ямамото был достаточно способен, чтобы скудный запас знаний, набранный за десять дней, обернуть в свою пользу и воспользоваться тем, что его не воспринимают всерьёз. Ямамото повезло тогда, и слова про «игры в мафию» стали с тех пор оправданием и безмятежным островом спокойствия, не смотря на чёткое понимание.

Ямамото помнит: перед боем Цуна пришёл к нему, в это самое додзё, чтобы проведать и поддержать, беспокоясь.

Ямамото помнит всё, до мельчайших деталей. Помнит каждую эмоцию, но эмоции эти — набор определений, осознанность, как их нужно выразить, но не прочувствовать. Копаться в собственной памяти — тоже самое, что открыть книгу и пролистать страницы, выхватывая изредка рандомные фразы, но не задерживая на них внимание.

Ямамото закрывает глаза, приваливается виском к тонким ставням, но тут же подбирается, когда слышит шаги, чутко улавливая чужое присутствие. Машинально тянется к оружию, но ловит пальцами воздух, потому что оставил его в комнате. Глупое решение. Он, конечно же, понимал, что это место всегда будет под присмотром, просто потому что иначе быть не могло, не в сложившейся ситуации, но надеялся, что хотя бы несколько дней сможет провести в тишине и покое. Но всем свойственно ошибаться, и эта мысль отзывается глухим всплеском неоформленного под грудью.

Он берёт себя в руки быстро: нет смысла переживать раньше времени, а если и правда что-то случится, то Ямамото справится, только бы отца не впутывать в это.

А потом он видит фигуру Савады Цунаёши и впервые за долгое время на самом деле хочет рассмеяться: путанным и тяжёлым оседает внутри, Ямамото не может придать этим эмоциям форму и даже не пытается, отмахивается от них, но думает, что у жизни преотвратное чувство юмора. Он уехал из Италии, чтобы не видеть его, и в первый же день, едва успев переступить порог дома, встречает здесь.

Ямамото подходит бесшумно — привычка, выработанная годами, — опускает ладонь на чужое плечо и склоняется к самому уху, привычно улыбаясь:

— Не ожидал увидеть тебя так скоро, — говорит лёгкой непринуждённостью, чуть отстраняясь сразу же, и на самом деле не понимает, что должен чувствовать по этому поводу, как реагировать. Это, по правде, начинало раздражать. Ямамото не был к такому готов, — отец вернётся через час, подождёшь? — Ямамото не спрашивает, настаивает, подталкивает его между лопатками, заставляя пройти внутрь: — Надеюсь, ты ещё помнишь, где моя комната, — смеётся и первый проходит внутрь.

Глупее ситуации не придумать, думает Ямамото, заходя в комнату, в которой не был уже слишком долго. Здесь ничего не изменилось, всё точно так же, как когда им было по пятнадцать. Только чисто и убрано, нет привычного «творческого беспорядка»; дорожная спортивная сумка стоит у стола — он даже не успел её разобрать, всё, что он успел, так это переодеться в домашнюю одежду: костюм скинут небрежно на спинку стула, там же, рядом у стены стоит чехол оружием, но на нём Ямамото не задерживает взгляд, ни к чему, в этот раз не понадобится.

— Падай на кровать, я за чаем, — беспечно отзывается, будто они и правда всё ещё друзья, будто Цуна пришёл к нему в гости, а не проведать отца. Будто не было всех тех лет порознь, когда давно не близкие люди — враги, не смотря на то, что Ямамото сделал всё, чтобы не пересекаться с ним лишний раз.

Он зависает, дожидаясь, когда вскипит чайник, пытаясь осознать происходящее и понять, что с этим делать дальше. Играть в дружбу, которой нет? Он уверен, они оба блестяще бы с этим справились, но ему это не нравится. Это неправильно. Вся эта ситуация — неправильна. Если Цуна просто хотел проведать отца, то мог это сделать хотя бы, когда здесь не будет Ямамото: неужели ему не доложили о том, что он вернулся? В это слабо верится, но Цуна здесь. В его доме. В его комнате. Как раньше. И от этого назойливым тянет внутри, и это назойливое — не даёт покоя. Лучше, чем ничего, наверное даже закономерно, но так неуместно, думает Ямамото, устало потирая шею.

Он возвращается с подносом, ставит его столик и не может заставить себя сесть рядом, так и остаётся стоять, окидывая Цуну внимательным взглядом.

— А сказал, что отдохнёшь, — спокойно подмечает, просто потому что не знает, что ещё сказать.[status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]

Ямамото улавливает краем уха движение за окном и с застывшей на губах непринуждённой улыбкой переводит взгляд: рыжий воробей опускается на подоконник, топчется и клонит голову, смотрит, не мигая; не чувствует угрозы и никак не реагирует на движение рядом, клювом утыкается в перья, облюбовав место под солнцем. Завидная безмятежность, думает, Ямамото. Настолько расслабленным сам он не чувствовал себя давно. Кажется, последний раз это было в школьные дни; быть может, когда они все поступали, но уже тогда тяжестью оседало в груди неспокойное, но тогда он ещё не осознавал до конца. Наверное, это то, что называют затишьем перед бурей, интуицией. Наверное, подсознательно он знал, что то последние спокойные дни.

Ямамото давно забыл, что такое спокойный сон. Забыл, что значит жить «легко». И дело даже не в том, что решения давались ему трудно, тем более не в том, что отнимать чужую жизнь для него было сложно — это Ямамото делал до постыдного и смешного просто: даже правильно заварить чай сложнее, чем убить. И не в том, что последнее, что было в его жизни, это спокойствие: к этому легко привыкнуть, ещё проще приспособиться. Ямамото просто не помнит, что значит расслабиться. Не помнит, что значит позволить себе закрыть глаза, не обращаясь в слух и внимание. Он привык улавливать даже малейшую, тщательно скрываемую жажду крови. Привык слышать: что говорят, шаги, колебания в движении воздуха. Привык считывать во взгляде и движении мускулов возможную угрозу, реагировать — моментально. Ямамото думал, что что-то сможет вспомнить, вернувшись домой. Шагая по тропам памяти осязаемым, находясь рядом с человеком, который принял бы его, даже зная, какой путь он выбрал, который не станет спрашивать и просто позволит забыть и застрять во времени, невозвратно утраченном.

Он ошибся.

Можно ли было вообще подобное предположить? Встретить кого-то из Вонголы — да: Ямамото знает, что Цуна никогда не оставит Намимори без присмотра, как знает, что незамутнённого светлого, не смотря на всё, в нём всё ещё — слишком. Но столкнуться с Цуной так скоро, здесь — этого предугадать Ямамото не смог. Он даже не предполагал, что подобное может произойти, беспечно надеялся, что ничего, что осталось в Италии, в Намимори, в родном доме не настигнет его. Ведь в этом не было никакого смысла. Но думать долго о том, что, в сущности, не так важно, Ямамото никогда не любил, не задерживает он и сейчас на этом мысли: не собирается спрашивать у Цуны о причинах, что заставило его вернуться в Намимори, как давно он здесь и почему решил прийти именно сюда. На всё, пожалуй, можно было сказать одно: просто, потому что это Цуна.

Ямамото возвращает взгляд в его сторону, когда слышит ответ, и рассеянно улыбается.

— Вот как, — в слова об отдыхе легко поверить, потому что и сам Ямамото, наверное, вернулся в Японию именно за этим, но Цуна противоречит себе сразу же — это вызывает более мягкую улыбку и недовольство в равной степени: Ямамото не хотел слышать и говорить о мафии сейчас, в этом доме. Не хотел думать и спрашивать, но Цуна даёт ответ сам. Ямамото приехал сюда, чтобы слабовольно вычеркнуть всё это хотя бы на несколько дней, хотя бы на несколько часов. Недовольство, впрочем, мимолётно, глухим всполохом, хотя бы потому что Ямамото прекрасно понимает почему Цуна говорит это. Он не чувствует злости, обиды не чувствует тоже — это закономерно и ожидаемо, очевидный результат его собственных действий.

Он смотрит на Цуну какое-то время молча, не переставая легко, едва различимо улыбаться, будто говорят они о чём-то незначащем и будничном — со стороны даже можно было бы поверить в это, если бы не смысл, вложенный в сказанные слова. И он мог бы легко и играючи развеять опасения, перевести тему на что-то более непринуждённое, но не делает это — подходит ближе, и склоняется, заглядывая в чужие глаза внимательно, становясь серьёзным и равнодушно холодным на короткое мгновение, говорит:

— Боишься. — Не спрашивает и не уточняет чего именно, только улыбается болезненным добродушием после: — Хорошее решение. — Замолкает снова ненадолго, думая, стоит ли продолжать, но решает, что нет, не стоит, Ямамото на самом деле предпочёл бы быть никак не втянутым в это, ничего не знать и ни о чём не думать.

— Я лишь хотел увидеть отца. — Он не увиливает и не говорит обтекаемо, говорит просто и коротко, без лишнего и пустого для тех, кто давно уже не_друзья, как есть, вкладывая в несколько слов основное, ведь ты это хотел услышать, Цуна?

Ямамото думает, что они всегда были слишком похожи в чём-то, но вместе с тем, всегда была граница, которую никто и никогда не переступал, не смотря на понимание, на то что видели и знали — они просто были рядом столько, сколько могли. У Ямамото нет гипер-интуиции Неба, но он всегда видел больше, чем говорил. Любую фальш со стороны Цуны, обременённую желанием успокоить лишний раз и не показывать переживаний, Ямамото всегда считывал. Уверен, что и Цуна со временем научился видеть, что улыбки и смех Ямамото — отражением во взгляде сомнений и тяжёлого. Всё так и закончилось на простом понимании, ничего не грядущим за собой, пока Ямамото не выжег дотла: нечего и видеть больше, потому что нет ничего.

Взгляд цепляется за цепочку на шее и Ямамото бесцеремонно тянет за неё, движимый любопытством и желанием увести тему на другое: крест или подарок от Гокудеры, девчонки какой?

Ямамото ошибается снова.
Как в собственных суждениях, что не способен больше почувствовать, так и в собственных домыслах. Снова не учитывает простой переменной: она кажется такой нелепой, неуместной и невозможной, что это не то что пришло бы ему в голову в последнюю очередь — никогда.

Фантомным обжигает средний палец правой руки, резонируя с кольцом Дождя на шее Цуны. Зачем? Если это такая шутка, то глупая. Не смешно. Ямамото впервые не находит сразу что сказать, впервые неосознанно перестаёт улыбаться. Так и замирает, сбитый с толку не то самим фактом этого, не то неожиданным сильным хаосом в самом себе: давит на грудную клетку, тянет отнюдь не фантомным, непривычно оглушающим и, право, не  ощущать всего это проще, легче — он никогда не был достаточно хорош в том, чтобы придать форму собственным эмоциям, скрытым за безмятежностью, которой отдавал предпочтение и которой когда-то хотел одарить каждого, разделить и успокоить.

Секунды кажутся ему вечностью, Ямамото выпускает цепочку из рук, пальцами касается чужой скулы, накрывает ладонью щёку и касается лбом лба, опуская веки, но не закрывая глаза, говорит едва слышно:

— Глупо. — Глупо и то, что он делает. Он не должен. Цуне не понравится это, но Цуна — сам виноват. Он должен был обрубить всё, прошлое, любую связь: оставлять настолько тяжёлое рядом с сердцем — глупо. Ямамото не хочет думать о причинах, не хочет вспоминать, не хочет чувствовать снова — как раньше уже никогда не будет, невозможно изменить саму сущность себя, никак уже не будет. Но этот порыв не сдерживает, и жалеть о нём не собирается, в конце концов, «всё равно» Ямамото никогда не было. Не тогда, когда дело касалось тех, с кем он слишком много прошёл и кто, в своё время, слишком много дал. Не тогда, когда дело касалось Цуны.

Он отстранятся, улыбается снова — легко и непринуждённо, мягким добродушием и беспечностью. Он просто больше ничего не будет говорить. Так лучше. Ничего не было и ничего это не значит, как не изменит ничего. Лучше убедить себя в мысли, что не нашли нужного человека, а кольцо Вонголы вещь слишком ценная. Лучше — забыть про это.

— Чай стынет. [status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]

Кровать скрипит, и воробей всё же взмахивает крыльями, взмывая ввысь, прочь, словно чувствуя напряжение, повисшее в воздухе. Ямамото тоже чувствует его. Тяжёлое и густое, режет воздух и раздражает слишком обострённое восприятие. Кажется, Ямамото и правда перегнул.

Он прослеживает взглядом движение Цуны и неожиданно для себя понимает, что сам факт того, что тот носит кольцо, когда-то принадлежащее ему, злит.

Он вернулся в Намимори, к отцу, чтобы вспомнить. Ту лёгкость и безмятежность, необратимо утраченные. Дорогу до школы, на которой неизменно, день-за-днём, несмотря на внешний протест и возмущение, он шёл с Гокудерой, по пути они заходили за Цуной, и дальше уже шли все втроём. Хорошее было время. Спокойное. Все проблемы казались тогда всего лишь ещё одним испытанием для  него, к которому можно отнестись играючи, улыбнуться и рассмеяться от всего сердца и сказать: «Ну-ну, мы обязательно справимся!», — Ямамото искренне верил в это, верил, что, пока они вместе, им всё ни по чём, этого достаточно. Чтобы не происходило вокруг и с чем бы им не приходилось столкнуться. Они просто были счастливы. Ямамото улыбнуться может и сейчас. Рассмеяться столь же непринуждённо — тоже. Но за этим больше не стоит желания разделить уверенность на всех, не стоит желания унять чужое беспокойство и скрыть его за непринуждённостью, отвлечь и помочь справиться с тревогами. За этим не стоит больше ничего. Он хотел бы сказать, что лучше бы отдал кольцо тогда Цуне, как тот того и хотел изначально, когда всё только началось: он собирался, но собственное нежелание признавать проигрыш, взять реванш затмило даже столь простое и логическое объяснение — он занимается бейсболом и просто не может носить кольца. Он хотел бы, но никогда так не скажет. Этот эгоизм объединил их ещё больше, этот эгоизм — первой трещиной в душе, раскатами грома, предвещающими.

Он вернулся, чтобы вспомнить дни, когда они все вместе собирались. Когда всё было просто и понятно, и он верил, что так будет всегда. Ему нравилось это. Это — самая большая ценность его. Но не для того, чтобы вспоминать причину и напоминать себе лишний раз от чего он отказался. Но Цуна напоминает ему. Неосознанно, Ямамото знает. Знает он и то, что у Цуны есть полное право ненавидеть его и злиться, уверен, что так оно и есть: ведь именно этого Ямамото и добавился: чтобы не было причин для сожалений, чтобы не было причин для других чувств. Но Цуна никогда не говорил об этом. Если подумать, то о себе Цуна вообще никогда не говорил. Он мог сказать о желании и признать, что ему страшно. Упрямиться, отказываясь становиться десятым доном Вонголы, но все переживания и всё смятение всегда хранил в себе.

Лучше бы Цуна сказал тогда.
Но он говорит сейчас, будто внутри что-то ломается, не выдерживав напряжения.

Цуна говорит, что глупы его, Ямамото, поступки, и Ямамото согласен с ним. Это и правда было глупо и неуместно, но он просто не удержался. Но можно ли обвинить его в том, что он ещё не выгорел до конца? Ямамото никогда не говорил, что ему всё равно. Принятое тогда решение шло прямиком от того, что всё было в точности да наоборот. Было бы проще, если бы вместе с эмоциями пеплом обратилась значимость, но парадокс в том, что Ямамото слишком ценил то, что у него было. Настолько, что уход из Вонголы казался ему самым лучшим решением. Быть может это эгоизм и пустое самооправдание, но Ямамото знал, что не может быть частью той семьи, которую Цуна хотел выстроить. Нельзя оставлять сорняк и позволять ему пускать корни, разрастаться глубже, отравляя почву: это тоже самое, что добавлять в еду мышьяк в малых дозах, который однажды убьёт каждого. Ямамото был таким сорняком. Он знал это, как знал, что Цуна мог смириться с этим, но — не принять, и это уничтожало бы его точно так же.

Ямамото мог бы сказать что-то в своё оправдание. И на предательство, и на причину того, почему решил предупредить. Хотя, в сущности, причины и не было: он просто хотел это сделать, разве остальное так важно?

Ямамото мог бы, но оправдываться нужно лишь в том случае, когда чувствуешь вину или хочешь прощения, чтобы поняли и услышали. Ямамото этого  не хотел. Вот что было бы по-настоящему глупо. Пытаться сократить пропасть между по сожжённому мосту. Он виноват перед Цуной, но притворяться тем, кем ты не являешься — это настоящее предательство. Цуна заслуживал правды. Какой бы она ни была. И именно эту правду Ямамото ему дал. Без притворства и фальши, без игр и воздушных замков, скрывающих за собой неприязненное. Именно такой он: легко отнимающий жизнь и хладнокровный, и ему всё равно, что станет с ним самим. Ему не нужно прощение. Он просто хочет, чтобы Цуна жил, не возвращался к прошлому. Не заставлял возвращаться к нему и Ямамото.

Он просто наблюдает за Цуной, ничего не говорит, спокойно выслушивая все слова и легко принимая их. Они не задевают его, он не чувствует обиды, не чувствует злости. Ему жаль, что всё обернулось так и, пожалуй, он сожалеет о том, что не удержал себя в руках. Впрочем — нет. По крайней мере, тот выговорился. Наверное, это не всё, что мог бы сказать Цуна, но лучше, чем ничего. Нельзя всегда всё держать в себе, Ямамото знает, это равнозначно тому, что добровольно запустить в себе бомбу замедленного действия: настанет момент и она рванёт, и последствия после этого будут необратимы.

Ямамото следовало бы молчать и дальше, но последние слова всё же отзываются колким и холодным, заставляют помрачнеть, делают голос тише, но вместе с тем твёрже:

— Тогда почему я всё ещё жив, Цуна? Тебе по силам убить меня. Ты всегда так поступаешь. Берёшь на себя больше, чем можешь вынести. Просто сделай, что должен и облегчи себе жизнь.

Ямамото всё равно. Всё равно ему и на то, что это звучит грубо: всё это Цуна и сам знает, или, может, Ямамото стоит помочь ему в принятии решения? Это сделать очень просто, пусть он и предпочёл бы не прибегать к подобным методам. Или правильнее просто забыть об этом дне и этом разговоре? Просто жить дальше, будто ничего не было и никогда они не были знакомы друг с другом: просто наёмный убийца и дон мафиозной семьи, ни больше, ни меньше.

На слова о лицемерии ему тоже всё равно. Разве так сильно они отличаются? Нет. Их главная проблема в том, что они слишком похожи, несмотря на все различия. Какая ирония, думает Ямамото. И как безнадёжно это. Он так и не двигается с места, даже не собирается провожать его: Цуна прекрасно знает дорогу и сам, это попросту было бы лишним. Лишней была и встреча эта, но этого уже не изменишь.

— Обязательно. Отец был бы рад видеть тебя, ты ему как сын. — Спокойно и ровно отзывается, и, помолчав, добавляет: — И всё же отдохни, тебе это правда нужно, — тоже лишнее, но какая разница? Ямамото не хочет делать вид, будто не замечает, будто ему всё равно: он уже показал обратное, как бы Цуна к этому не относился и как бы это не воспринимал. Ямамото не говорит, что рад был видеть его сам: он даже не понимает так ли это — то отзывается гулким внутри и смятением, которое он предпочёл бы не испытывать.

Он так и стоит, пока Цуна не уходит, и только после этого опускается на кровать сам, взглядом цепляется за две кружки чая, к которым так никто и не прикоснулся — обжигает иррациональным, острым желанием смахнуть их со стола, но он лишь накрывает ладонью лицо, закрывает глаза. Ямамото приехал в Намимори, чтобы забыть обо всём хотя бы на несколько дней, на несколько часов, но по итогу лишь глубже завяз в трясине. По итогу — всё стало только хуже: оказывается, он всё ещё чувствует сомнение, когда видит Цуну. Он чувствует себя белкой в колесе, которая без смысла и цели пробегает круг за кругом, не понимая, что можно просто сойти с него и пойти другим путём. Глупой мыслью: «Может стоило просто покончить с собой?» — простреливает голову, будто ему снова пятнадцать. Впервые за всё время Ямамото хочет напиться. До забвения и до потери сознания. Опасно и может стоить ему жизни даже в родном городе. Но ему настолько всё равно сейчас, что он и правда начинает думать, что это было бы лучшим решением: наверное, смерть принять проще, чем предательство.

Кажется, в нём тоже что-то сломалось.[status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]

Ямамото знает причину, по которой Цуна не отдал приказа избавиться от предателя — убить его. Знает, и именно поэтому сейчас чувствует это смятение. То было бы правильно. Не просто правильно — по закону. Он прекрасно знает законы мафии: они давно не дети, и он давно отдаёт себе отчёт в том, что это не игры. Даже в играх есть свои правила, которые надо соблюдать или уметь обходить. Он прекрасно знал, на что шёл, когда решил покинуть Вонголу: из мафии можно уйти только в одном случае — смерти. Он не был изначально киллером, что работал на Цуну, и едва ли подобный расклад вообще был возможен. Он был Хранителем десятого дона сильнейшей мафиозной семьи. Это статус и обязательства, и ничего общего не имеет с играми. Ямамото знал. И был готов к последствиям. Но последствия — ударная волна, не более.

Ямамото был благодарен Цуне за то, что может быть уверен в безопасности отца, и ему всегда удавалось задержать мысль только на этом, не углубляясь и не задумываясь о причинах. Лишние мысли ни к чему бы ни привели и ничего бы не дали. Сжигая все пути за собой, к ним потом не возвращаешься. Остальное было попросту неважно. Они оба сделали свой выбор, и этот выбор больше никак не касался друг друга. У них не было права вмешиваться в жизнь того, с кем дороги разошлись. Впрочем, у Цуны — было такое право. Но он им не пользовался. И в этот раз не удаётся отнестись к этому факту спокойно, проигнорировать его, Ямамото — злится. Впервые за долгое время. Впервые так оглушающе, что становится некомфортно. Он так долго чувствовал глухое ничего, настолько привык к тишине под грудью и гулкой пустоте, что сейчас это кажется просто невыносимым.

Ямамото злится, потому что это решение Цуны — глупо. Потому что кому от этого лучше? Это тоже самое, что с камнем на груди ступить в море — пойдёшь ко дну. Ямамото хотел не этого. Он сделал всё, чтобы Цуна не простил его, и Цуна не простил, но выстроил глубоко внутри кладбище, стал тяжелее, наполнив его тем, что должен был отбросить, — любой бы отбросил на его месте, избавился, обрывая все нити, любое напоминание и угрозу. Любой, но не он. Он взваливает себе на плечи тяжёлое и неподъёмное, уничтожающее изнутри постепенно, но необратимо. Ямамото вспоминает лицо Цуны и думает, что тот медленно выгорает. Не этого Ямамото хотел, не за это он — они — сражались. Цуна был небом для них. Им он всегда и останется. Ради него Ямамото впервые серьёзно отнёсся к фехтованию. Ради него впервые убил. Это эгоизм, он знает, но — не оправдание. Ямамото знает, что Цуна тяжело принял бы это осознание: оно таким же тяжёлым бы легло на плечи, и это тяжёлое он всё так же бы прятал за мягкой улыбкой, как делал это всегда. Цуна — это тепло, к которому невозможно не потянуться. Тепло, к которому невозможно прикоснуться, потому что оно же всегда чётко очерченной гранью. Но Ямамото всегда хотел сохранить это. Сохранить чужие идеалы. Вот только любые идеалы требуют жертв. Для того, что осуществить их и для достижения цели всегда необходимо идти по головам: обходных путей не бывает, рано или поздно столкнёшься со стеной, которую придётся преодолеть, не взирая на последствия. Ямамото проложил свой пути из костей и крови —  это его цена, столь не соответствующая тому, чего хотел Цуна. Он знает, что его дорога ведёт в Ад, но не страшится этого. Не страшится он и смерти: закономерный итог, очевидная цена — собственную жизнь они вверили в чужие руки давно, осознанно и без сомнений. Если Ямамото чего и боится, так это того, что однажды Цуна выгорит дотла. Ямамото обрубил всё в полной осознанности последствий, без колебаний, но этого оказалось недостаточно. В сущности, если подумать, всё ведь просто, да? И если Цуна не может этого сделать, то он сделает сам, пока не стало слишком поздно.

Ямамото хочет напиться и не видит ни одной причины, чтобы отказывать себе в этом желании: он говорит себе, что уже и не помнит, когда чего-то хотел на самом деле — хорошее оправдание, чтобы пойди на поводу подобной глупости. Разве не таким его всегда видели? Разве не подобное суждение его всегда устраивало? Он проводит остаток вечера спокойно, в компании отца. Тот сетует, что не успел вернуться до  ухода Цуны, просит передать ему, чтобы тот обязательно заглянул в гости, обещает накормить его и смеётся, добавляя, что за счёт заведения. Ямамото рассказывает об Италии, ничего не значащее. Уверяет, что всё хорошо, улыбается: «Нет, даму сердца не нашёл», — и чувствует глухую тоску, понимая, что будет скучать по этому. По нему.

Ямамото эгоист и плохой сын. Он не смог стать тем, кем отец мог бы гордиться. Не смог дать ему ничего и принесёт только горесть. Знает: отец никогда не осудит, даже не понимания, принял бы всё. Заслуживает лучшего. Но лучшего Ямамото дать не может, он вообще ничего больше не может дать. Только тихий вечер, не способный обещать грядущего.

Ямамото плохой сын. Он не смог выбрать отца ни тогда, в будущем, ни сейчас. Обрёк его на незаслуженное в обоих случаях, а ведь хотел сделать всё, чтобы этого не повторилось. Не справился. Если он и чувствует вину, то только за это.

«Глупо», думает Ямамото, когда идёт по заученной, так и не забытой дорогой к дому Цуны. Оправдывает сам себя, выпитым саке, следом — виски.

«Не стоит этого делать», убеждает себя, но собственные же убеждения не слушает, игнорирует. Глупо и то, что так легко удаётся пробраться внутрь. О чём только Цуна думал? Ямамото знает, что дома нет никого: в противном случае не пришёл бы. Но Цуна совсем не помогает, а Ямамото говорит себе, что он просто слишком пьян, что, конечно же, сущая ложь, но он ведь может её себе позволить, правда?

Ямамото бесшумно спускается с подоконника на пол чужой комнаты, не оглядывается, потому что и без того знает слишком хорошо, как здесь всё обустроено: кажется, что даже с закрытыми глазами он мог бы ориентироваться, как у себя дома. Смотрит на Цуну и сам толком не понимает, что здесь делает. Наверное, он просто хотел увидеть его в последний раз. Попрощаться. Снова не слушая чужие желания, игнорируя их, и поступая так, как вздумается, без оглядки на ответную реакцию.

Ямамото знает, что Цуна слышит. Говорит:

— Я мог бы убить тебя уже два раза, — и это правда, хотя в этот раз всё было сложнее, но смотря на него, Ямамото думает, что Цуна убивает себя сам — они и правда слишком похожи, — и это всё ещё отзывается иррациональным всплеском злости. Ради чего всё это было? На что они вообще надеялись, когда решили, что смогут со всем справиться и там, в будущем, всё определённо будет именно так, как они загадывали? Тогда казалось, что всё можно изменить и подстроить под свои принципы. Сейчас они лишь эхо былого, медленно утихающее. Но Ямамото не хочет, чтобы это происходило с Цуной. Ямамото хочет, чтобы однажды он мог вспомнить, какого это — дышать полной грудью, улыбнуться без тяжести, не смотря на всё упущенное. Цуна справится, должен справиться. Он всегда был сильнее их всех и мог добавиться невозможного.

— Береги себя. — Добавляет, приваливаясь к подоконнику, и думает, что всё же немного перебрал: координация явно оставляет желать лучшего. [status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]

Ямамото закрывает глаза и понимает, что даже так не чувствует привычной чёткости, мир становится более зыбким, плавно покачивается под нестабильным. Ему не нравится это ощущение и он опасно подаётся назад, запрокидывая голову, жадно вдыхает полной грудью ночной воздух, от которого кругом идёт голова. А может это всё от количества выпитого. Ямамото думал, что так станет легче, должен был понимать, что это лишь самообман: если так хотелось забыть, то стоило тогда переступить порог, когда отдаёшь отчёт своим действиям, но Ямамото всё ещё ясно осознавал, что делает. Но так и не нашёл для себя вдумчивого оправдания — почему. Наверное, даже не пытался. Всё проще, когда не задаёшь вопросов и не ищешь глубины в поступках, позволяешь плыть себе по течению и действовать по инерции.

Он выпрямляется плавно, медленно выдыхая, фокусирует взгляд на Цуне и не сдерживает кривой усмешки, оправдывая сам себя, что в темноте всё равно не различить. Не сдерживает и жёсткости холодной, когда говорит:

— Но они не справляются. — Это неправильно, он знает. Неправильно вообще поднимать об этом разговор. Ещё неправильнее обвинять других в том, чего Цуна сам никому не позволяет сделать. Дело не в том, что кто-то из Хранителей недостаточно предан, недостаточно старается или заботится о нём: Ямамото, как никто, знает, что каждый безоговорочно верит в него и желает только лучшего. От внимания Гокудеры так вообще невозможно ускользнуть. Настолько, что, наверное, в какой-то момент оно могло даже быть удушающим. Он знает, но не может сдержать ледяной злости за то, что позволили Цуне медленно тлеть, и просто наблюдают за этим.

Но это — неправильно. Цуна не заслужил этого. И Ямамото устало трёт лицо ладонью.

— Извини. Я не должен был этого говорить. — Виновато, примирительно улыбается, и думает, что, наверное, он просто устал. Думает, что чем сильнее у свечи пламя, тем быстрее она сгорит до основания. Как много осталось времени у Цуны? Ямамото не хочет терять это время, как не хочет просто смотреть, смиренно принимая действительность, оправдывая себя тем, что от него ничего не зависит и его это больше не касается. Его и правда — не касается. Не должно. Как Цуна и сказал: это давно уже не его забота, быть рядом и защищать — это на совести и в обязанностях остальных, он же эту обязанность добровольно снял с себя, оставив кольцо в руках дона Вонголы и фантомное ощущение на собственном пальце. Не его, но он в последний раз хочет позволить себе эгоизм: со временём всё это забудется, со временем болезненные воспоминания перекроют новые, если не будет ничего, что напоминало бы о них и резало по живому, не отпуская. Хотя бы эти цепи в его силах снять с Цуны и, быть может, тогда будет легче.

Ямамото хочет извиниться ещё раз, сказать какую-нибудь глупость и уйти, никак не объясняя причину своего визита, но следующие слова Цуны выбивают воздух из лёгких, пощёчиной и болезненным в груди настолько, что Ямамото замирает. Смотрит на Цуну сквозь пальцы, прежде чем медленно отнять руку от лица. Если бы он не знал его, то решил бы, что тот издевается. Но он знает, и это кажется ещё большей издёвкой.

Это просто нечестно.

Он подходит ближе медленно, словно хищник, готовый атаковать. Его шаги пьяно-небрежные, но твёрдые и уверенные, бесшумной поступью напряжённой. Ямамото замирает рядом, протяни руку — можно коснуться, — но этого он не делает, склоняется только едва, подаваясь ближе, чтобы поймать чужой взгляд, словно в нём сможет найти все ответы, и на свои вопросы тоже. Говорит себе держать себя в руках. Говорит:

— Почему? — негромко, но твёрдо, хлёстко. Напряжение, держащее его, разбивается вместе с вопросом, пробивает насквозь острыми углами, и ему хочется рассмеяться, но он лишь кривит губы в ломанной улыбке.

— Не ты ли говорил мне, что усидеть на двух стульях невозможно, Цуна? Ты никогда не простишь меня. Ты никогда не сможешь доверять мне. Ты подорвёшь своё положение, которое с таким трудом выстраивал. И ради чего? — Ямамото не может остановиться, его срывает и он даже не пытается взять контроль обратно в руки. Цуна сам не понимает, что говорит, Ямамото — не понимает почему Цуна это говорит. В этом смысла на ноль. Выгоды в этом тоже никакой. Одни недостатки. С таким же успехом можно было подставить голову под пулю.

Что за глупость.
Одна шутка хуже другой.

Ямамото резко подаётся ещё ближе, сжимает пальцы на чужой шее, наваливаясь на него всем весом одним слитным, выверенным движением, опрокидывая на спину и вжимая в кровать, упирается одним коленом о край, нависая сверху. Его взгляд холодный, зрачки расширены от опьянения и исступлённого под грудью.

— Ты знаешь какой я. И можешь солгать, что принимаешь, но мы оба знаем, что это не так. — Он говорит негромко, чётко выговаривая каждое слово, крепче сжимает пальцы на шее, но ясно контролирует силу: этого недостаточно, чтобы отнять кислород, это — такой же ложью, пустой угрозой и предупреждением. Подаётся ещё ближе, внимательно следит за чужой реакцией и остаётся непроницаемым сам, не смотря на то, что уже выдал собственный хаос, выдернутый алкоголем наружу: — Так почему, Цуна? Почему ты хочешь, чтобы я вернулся в семью, где точно так же никто не примет, но может солгать обратное? — Ямамото всё равно, что о нём думают. Всё равно на свою репутацию, что о нём говорят, и что его хотят убить не только враги, но и те, кто когда-то был союзником. Но ему не всё равно на Цуну. Он хотел бы сказать, что и на Вонголу не всё равно, но людей, которые на самом деле оставили след в его душе, даже спустя столько времени, можно было по пальцам пересчитать.[status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]

Ямамото знает: как раньше — никогда уже не будет.

Он осознал это слишком рано и отчётливо, чтобы понимать сейчас насколько нелепа сама мысль о том, чтобы вернуться. Он никогда и не думал об этом. Приняв решение однажды, он всегда следовал ему. Всегда старался быть искреннем во всём, кроме себя самого — в последнем предпочитал половину правды, что стоит озвучивать и показывать. Но сам он всегда слишком хорошо осознавал её, чувствовал. От себя не убежишь и себя не изменишь. Можно сколько угодно выстраивать стены и наслаивать одно на другое, в надежде, что однажды это перекроет, но «однажды» — самообман. Некоторые вещи невозможно контролировать и невозможно изменить их природу. Это тоже самое, что откусить от яблока и почувствовать гниль, увидеть червей у сердцевины. Никто в здравом уме не станет доедать его и держать в корзине с другими фруктами.

Слова, Ямамото знает — не пустой звук.

Лучше смолчать, чем сказать лишнее.
Слова — такое же оружие и сила; всегда оставляют после себя след. Они — яд концентрированный и спасение в равной степени. Однажды сказанное может разъедать изнутри медленно, пока не оставит после себя ничего, лишь глухую пустоту и саднящее. Однажды сказанное может стать опорой и помочь двигаться дальше.

Нельзя сказать: «Я ухожу», — а потом вернуться со словами «Погорячился». Грош цена словам, которые ничего не стоят и ничего не несут за собой. Это разрушает доверие, ломая его трещинами, пропастью и хлипким под ногами.

Сказанные им тогда слова тоже разрушили доверие. Безвозвратно. И в том был чёткий расчёт, ясная осознанность. То не прихоть и не сиюминутное, в порыве эмоций — Ямамото никогда не принимает решения, основываясь на эмоциях. Ямамото хорошо осознавал последствия.

Он помнит первые месяцы после. Нападение со стороны тех, с кем когда-то был в союзе. Их не за что было винить, они всё правильно сделали: Ямамото предатель, и лучше бы он вскрыл себе вены своим же оружием, чем оставил Семью, которую должен был защищать. Всё движется под властью закона, нельзя оставлять в живых того, кто был настолько близок к дону Вонголы. Кто знал — слишком много. Ямамото не чувствовал зла и не чувствовал обиды. Он вообще ничего не чувствовал, кроме тяжести под грудью, что растекалась по венам и становилась плотнее с каждым шагом и каждым вдохом. Он знал что правильно и что нет. Как должно поступать и что нужно сказать. Но знать и чувствовать, соответствовать не равнозначны. И не было чести в том, чтобы играть роль, которая противоположна действительности. Он знал: тогда стоило ответить тем же — убить. Но Ямамото не стал этого делать. Лезвие катаны легко, словно не чувствуя сопротивления, вошло в деревянный пол, в сантиметре от чужой шеи. Он отпустил их.

А потом всё повторилось снова. И так по кругу. Свой круг Ада Ямамото выбрал сам, не дожидаясь часа, и об этом он тоже не сожалел. Это его выбор, а каждый выбор несёт за собой последствия.

Знал Ямамото и то, как сильно это ударит по Цуне. Но так же знал — хотел верить, — что Цуна справится с этим, как справлялся всегда до этого. Он верил в него. Верил в каждого из Хранителей, в тех, кто был рядом с ним. Нельзя выбросить годы, прожитые вместе, нельзя отказаться от того, что связывало и через что прошли вместе: те эмоция и та связь были неоспоримы. Вот что было бы лицемерием. Утверждать, что это ничего не значило. Ямамото помнил всё. В чём-то это равнозначно тому, чтобы добровольно вогнать себе иглы под кожу, но всё проще, когда сам ты пол и пуст: прошлое становится эхом в памяти, лишённой всяких красок. Можно до мельчайших деталей рассказать, что было и что испытывал тогда; страх и горечь, счастье и эйфорию, жажду жизни. Нельзя — воспроизвести те эмоции и заставить себя вновь испытать их.

Ямамото ошибся.

Они — не справились.

Настолько, что Цуна кажется блеклой копией самого себя — подуй ветер и он рассыплется, не выдержав давления.

Ямамото никогда не думал о том, чтобы вернуться. Не только, потому что считал, что принятым решениям стоит следовать, но и от того, что понимал ещё тогда — лучше не будет. Но, смотря на Цуну сейчас, слушая его, Ямамото впервые начинает сомневаться в этом. Говорят, сделанный выбор, каким бы он ни был — лучший из возможных на тот момент: иначе всё было бы ещё хуже. Ямамото не может с этим согласиться, сущий бред, порой — пустое оправдание собственным просчётам. В том решении он был твёрдо уверен. Но сейчас думает: что если...

И тут же одёргивает сам себя.
Не могло быть никакого «если». Разложение не перестанет быть таковым, если оно изнутри. В конце концов, всё и правда могло стать только хуже. Распространилось бы, как проказа, и выход остался бы только один — выжечь всё, до самого основания, вместе с корнями, чтобы не осталось и следа.

Ямамото слушает Цуну и не понимает. В его словах не было никакой логики. Понимал ли он это сам? Это сущий бред. И не потому, что тот признаёт, что никто не примет Ямамото назад — всё равно на это, — а что буквально подписывается под тем, что ставит всю Вонголу в очередь на плаху. Это разрушит Семью. Просьба Цуны — надломленностью, что ломает и самого Ямамото. Просьба Цуны — иррациональна. Отсроченное, чего Ямамото так хотел избежать, противоположно его желанию сохранить то, что когда-то было несоизмеримо ценным. Они шли к этому вместе, вместе сражались, вместе выстраивали по крупицам, камень к камню. И в конце концов всё рассыпается, как песочный замок. Так ради чего всё это было? Ради чего всё то время и все принятые когда-то решения?

От чужой улыбки почти физически больно.

Ямамото ведь всё уже решил для себя, он точно знал что должен сделать и почему. Но чужая хватка на вороте рубашки крепкая, чужое лицо — слишком близко. Взгляд не чистое небо — бесконечная пасмурность. И что Ямамото должен делать в такой ситуации? Они оба пошли слишком разными дорогами. Оба — слишком разные внутри. И оба — эхо былого.

Он смотрит на Цуну молча, не улыбается. Он думал, что этого будет достаточно, но Цуна принимает самое неверное решение из всех возможных, и это сбивает с толку. Ямамото не хочет этого отчаяния и не хочет, чтобы тот своими же руками разрушал свою жизнь.

Ямамото готов направить оружие против каждого, кто допустил это.

И поступает он так же алогично.

Пальцы с шеи смещаются выше, он давит под челюстью, взгляд — тяжёлая темнота.

— А если я скажу, что мне этого будет мало? — в сущности, всё ведь просто.  Достаточно сделать так, чтобы Цуна не хотел этого, переубедить его. Ямамото решает, что раз кровь на его руках Цуну не останавливает, то самым верным будет подойти с другой стороны. Ямамото — целует.  Он не даёт ему времени на ответ, просто сжимает пальцы на чужом подбородке крепче и сокращает расстояние окончательно, накрывая чужие губы своими грубым требованием, даже не пытаясь быть мягче.[status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]