Ямамото улавливает краем уха движение за окном и с застывшей на губах непринуждённой улыбкой переводит взгляд: рыжий воробей опускается на подоконник, топчется и клонит голову, смотрит, не мигая; не чувствует угрозы и никак не реагирует на движение рядом, клювом утыкается в перья, облюбовав место под солнцем. Завидная безмятежность, думает, Ямамото. Настолько расслабленным сам он не чувствовал себя давно. Кажется, последний раз это было в школьные дни; быть может, когда они все поступали, но уже тогда тяжестью оседало в груди неспокойное, но тогда он ещё не осознавал до конца. Наверное, это то, что называют затишьем перед бурей, интуицией. Наверное, подсознательно он знал, что то последние спокойные дни.
Ямамото давно забыл, что такое спокойный сон. Забыл, что значит жить «легко». И дело даже не в том, что решения давались ему трудно, тем более не в том, что отнимать чужую жизнь для него было сложно — это Ямамото делал до постыдного и смешного просто: даже правильно заварить чай сложнее, чем убить. И не в том, что последнее, что было в его жизни, это спокойствие: к этому легко привыкнуть, ещё проще приспособиться. Ямамото просто не помнит, что значит расслабиться. Не помнит, что значит позволить себе закрыть глаза, не обращаясь в слух и внимание. Он привык улавливать даже малейшую, тщательно скрываемую жажду крови. Привык слышать: что говорят, шаги, колебания в движении воздуха. Привык считывать во взгляде и движении мускулов возможную угрозу, реагировать — моментально. Ямамото думал, что что-то сможет вспомнить, вернувшись домой. Шагая по тропам памяти осязаемым, находясь рядом с человеком, который принял бы его, даже зная, какой путь он выбрал, который не станет спрашивать и просто позволит забыть и застрять во времени, невозвратно утраченном.
Он ошибся.
Можно ли было вообще подобное предположить? Встретить кого-то из Вонголы — да: Ямамото знает, что Цуна никогда не оставит Намимори без присмотра, как знает, что незамутнённого светлого, не смотря на всё, в нём всё ещё — слишком. Но столкнуться с Цуной так скоро, здесь — этого предугадать Ямамото не смог. Он даже не предполагал, что подобное может произойти, беспечно надеялся, что ничего, что осталось в Италии, в Намимори, в родном доме не настигнет его. Ведь в этом не было никакого смысла. Но думать долго о том, что, в сущности, не так важно, Ямамото никогда не любил, не задерживает он и сейчас на этом мысли: не собирается спрашивать у Цуны о причинах, что заставило его вернуться в Намимори, как давно он здесь и почему решил прийти именно сюда. На всё, пожалуй, можно было сказать одно: просто, потому что это Цуна.
Ямамото возвращает взгляд в его сторону, когда слышит ответ, и рассеянно улыбается.
— Вот как, — в слова об отдыхе легко поверить, потому что и сам Ямамото, наверное, вернулся в Японию именно за этим, но Цуна противоречит себе сразу же — это вызывает более мягкую улыбку и недовольство в равной степени: Ямамото не хотел слышать и говорить о мафии сейчас, в этом доме. Не хотел думать и спрашивать, но Цуна даёт ответ сам. Ямамото приехал сюда, чтобы слабовольно вычеркнуть всё это хотя бы на несколько дней, хотя бы на несколько часов. Недовольство, впрочем, мимолётно, глухим всполохом, хотя бы потому что Ямамото прекрасно понимает почему Цуна говорит это. Он не чувствует злости, обиды не чувствует тоже — это закономерно и ожидаемо, очевидный результат его собственных действий.
Он смотрит на Цуну какое-то время молча, не переставая легко, едва различимо улыбаться, будто говорят они о чём-то незначащем и будничном — со стороны даже можно было бы поверить в это, если бы не смысл, вложенный в сказанные слова. И он мог бы легко и играючи развеять опасения, перевести тему на что-то более непринуждённое, но не делает это — подходит ближе, и склоняется, заглядывая в чужие глаза внимательно, становясь серьёзным и равнодушно холодным на короткое мгновение, говорит:
— Боишься. — Не спрашивает и не уточняет чего именно, только улыбается болезненным добродушием после: — Хорошее решение. — Замолкает снова ненадолго, думая, стоит ли продолжать, но решает, что нет, не стоит, Ямамото на самом деле предпочёл бы быть никак не втянутым в это, ничего не знать и ни о чём не думать.
— Я лишь хотел увидеть отца. — Он не увиливает и не говорит обтекаемо, говорит просто и коротко, без лишнего и пустого для тех, кто давно уже не_друзья, как есть, вкладывая в несколько слов основное, ведь ты это хотел услышать, Цуна?
Ямамото думает, что они всегда были слишком похожи в чём-то, но вместе с тем, всегда была граница, которую никто и никогда не переступал, не смотря на понимание, на то что видели и знали — они просто были рядом столько, сколько могли. У Ямамото нет гипер-интуиции Неба, но он всегда видел больше, чем говорил. Любую фальш со стороны Цуны, обременённую желанием успокоить лишний раз и не показывать переживаний, Ямамото всегда считывал. Уверен, что и Цуна со временем научился видеть, что улыбки и смех Ямамото — отражением во взгляде сомнений и тяжёлого. Всё так и закончилось на простом понимании, ничего не грядущим за собой, пока Ямамото не выжег дотла: нечего и видеть больше, потому что нет ничего.
Взгляд цепляется за цепочку на шее и Ямамото бесцеремонно тянет за неё, движимый любопытством и желанием увести тему на другое: крест или подарок от Гокудеры, девчонки какой?
Ямамото ошибается снова.
Как в собственных суждениях, что не способен больше почувствовать, так и в собственных домыслах. Снова не учитывает простой переменной: она кажется такой нелепой, неуместной и невозможной, что это не то что пришло бы ему в голову в последнюю очередь — никогда.
Фантомным обжигает средний палец правой руки, резонируя с кольцом Дождя на шее Цуны. Зачем? Если это такая шутка, то глупая. Не смешно. Ямамото впервые не находит сразу что сказать, впервые неосознанно перестаёт улыбаться. Так и замирает, сбитый с толку не то самим фактом этого, не то неожиданным сильным хаосом в самом себе: давит на грудную клетку, тянет отнюдь не фантомным, непривычно оглушающим и, право, не ощущать всего это проще, легче — он никогда не был достаточно хорош в том, чтобы придать форму собственным эмоциям, скрытым за безмятежностью, которой отдавал предпочтение и которой когда-то хотел одарить каждого, разделить и успокоить.
Секунды кажутся ему вечностью, Ямамото выпускает цепочку из рук, пальцами касается чужой скулы, накрывает ладонью щёку и касается лбом лба, опуская веки, но не закрывая глаза, говорит едва слышно:
— Глупо. — Глупо и то, что он делает. Он не должен. Цуне не понравится это, но Цуна — сам виноват. Он должен был обрубить всё, прошлое, любую связь: оставлять настолько тяжёлое рядом с сердцем — глупо. Ямамото не хочет думать о причинах, не хочет вспоминать, не хочет чувствовать снова — как раньше уже никогда не будет, невозможно изменить саму сущность себя, никак уже не будет. Но этот порыв не сдерживает, и жалеть о нём не собирается, в конце концов, «всё равно» Ямамото никогда не было. Не тогда, когда дело касалось тех, с кем он слишком много прошёл и кто, в своё время, слишком много дал. Не тогда, когда дело касалось Цуны.
Он отстранятся, улыбается снова — легко и непринуждённо, мягким добродушием и беспечностью. Он просто больше ничего не будет говорить. Так лучше. Ничего не было и ничего это не значит, как не изменит ничего. Лучше убедить себя в мысли, что не нашли нужного человека, а кольцо Вонголы вещь слишком ценная. Лучше — забыть про это.
— Чай стынет. [status]silence.[/status][icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon][sign]—[/sign]